Кто там, невзвидев света,
Мечется, зол и черен,
Берег ломая?
Это —
Ветер с моря.
Вызов бросая пристаням,
С пресной водой в заторе,
Ночь разрывает выстрелом
Ветер с моря.
Тем, кто в тоскливость прячется,
Маленьким маясь горем,
Вытрясет душу начисто
Ветер с моря.
Тем, кто, как бедный родственник,
Тянет припевы в хоре,
Голос подарит собственный
Ветер с моря.
Сцепленный с бурей намертво,
С гладью небесной в ссоре,
Да никогда не оставит нас
Ветер с моря!
Суда, в порту причал
освободив,
Зарю в моря буксировали
лагом.
Волнуясь, мы глядели
на залив
И берег вымеряли скучным
шагом.
Мы с гордостью
тельняшки на груди
Носили…
И боялись наши мамы —
Далеко увезут нас корабли,
Погубят штормовые океаны.
О будущем тихонько
загрустив,
Готовились грядущее
осилить…
Мы синие полоски на груди,
Как волны семибалльные,
носили.
Смотрю с тоской на каждое отплытье,
Глаза рукой от солнца заслоня,
Как будто
на великое открытье
Друзья мои
Уходят без меня.
Еще не догребут до небосклона,
Еще они маячат наяву,
А я уже
блуждаю у Цейлона.
Я десять бурь
давно переживу.
От долгих солнц и ветров рыжеваты,
Они домой придут издалека,
А я все слышу
привкус горьковатый
За море уходящего дымка.
Чертят небо острые мачты,
Перекраивая пургу.
Белым парусом обозначьте
Наши судьбы на берегу.
Не ищите за небосклоном
Вековую печали тень,
Приходите с земным поклоном
К морю пенному каждый день.
Будут звезды стыть или радуга
В голубых зеркалах волны.
Приходите хотя б ненадолго
К морю грусти и тишины.
Волны пенятся и сурово,
Дыбясь, катятся под обрыв.
Мы испытаны, как швартовы,
В дальних плаваньях на разрыв.
Восток просыпается рано,
Вскипает он зыбью морской.
Мальчишечьи вихри тумана
Взлохмачены солнца рукой.
Барашки белее, чем хлопок,
У яркой волны вдалеке.
Зеленые шарики сопок
У синего моря в руке.
Не ведая суетных тягот,
Забыв про житейский причал,
Летел бы все время на запад
И вечное утро встречал!..
Однажды поспорить с судьбою,
Сквозь юность, как ласковый дым,
Лететь бы за первой любовью,
Оставшись навек молодым.
Е. Сигарев
НА РЕЙДЕ ДИКСОНА
Летними циклонами освистана,
Арктика капризна и ворчлива.
Восемь суток нас на рейде Диксона
Льды томят,
Забившие проливы.
Медно станет солнце заполярное.
Спать не спим,
И не услышать шутки.
Надоели, словно фильмы старые,
Метеопророчества на сутки.
Самолета с почтой ждем, досадуя,
Что погода не подвластна главкам.
Слушаем известия по радио,
Слушаем концерты по заявкам.
Как там,
На Востоке и на Западе?
На ночь накурив в каюте шаткой,
Говорим о белокурой Клайпеде,
Бредим черноглазою Камчаткой.
А вернемся в порт,
Где мы приписаны,
За столом припомним в разговоре,
Как держал нас лед на рейде Диксона…
Вспомним море,
И потянет в море.
Подобно неграм из Анголы,
Черны и откровенно голы
Две сотни стриженых ребят.
Штурмуем курс «балтийской школы»
Две сотни стриженых ребят…
Над пирсом смех,
Над пирсом ругань,
Отложены бушлаты в угол
И бескозырки в якорях.
Мы в бункер загружаем уголь,
Чтоб кораблю бродить в морях.
Наш вид, пиратски-непотребный,
Не осквернит корабль учебный,
Что через год пойдет на слом,
И ветер юности целебный
Нас легким осенил крылом.
Усилия свои утроим,
А после пыль и сажу смоем:
На берегу устроен душ.
И солнцу вешнему откроем
Всю радость наших тел и душ.
Уходим…
Город бредит маем.
Иллюминаторы отдраим,
Хоть это и запрещено,
Мы воздух в легкие вбираем,
А он хмельнее, чем вино.
И этот вечный
ветер встречный.
Тебя запомнивший, конечно,
Оставивший незримый след,
У скал Курильских,
как очнется —
Вдруг бережно щеки коснется
Через каких-то
двадцать лет.
А. Еременко
КРАСНАЯ РАКЕТА
Повесть
Если рассудить, то у земного шара, как и у любого другого шара, нет ни верха, ни низа. И все же судно на восьмидесятые сутки рейса, обогнув с востока мыс Доброй Надежды, поднимается именно вверх. Гул машины кажется усталым, винт под кормой вспарывает воду с натугой, будто в лопасти вцепился сам Нептун.
Капитан танкера «Воронеж» Иван Карпович Тулаев, кареглазый мужчина с густыми темными волосами ежиком, сидел в каюте за письменным столом и прислушивался к шелесту воды за бортом.
В июле Южная Атлантика спокойна. И места здесь пустынные, без встречных и поперечных. От Кейптауна капитан проложил курс ближе к африканским берегам в надежде повстречать советский промысловый траулер и раздобыть рыбки к оскудевшему столу.
Тихо. Спокойно. А на душе у Ивана Карповича тревожно. Печень небось виновата. Разболелась — спасу нет. Настроение портит. Пора на чай в кают-компанию спускаться, а не хочется. Командиры привыкли видеть его веселым, быстрым на шутку, по-мальчишески озорным.
Капитан поднялся и подошел к лобовому иллюминатору. Слева от яростного тропического солнца бежала к судну дорожка сверкающих бликов. Смотри, какой добрый и красивый океан! Прозрачный, светло-голубой, с четкой линией горизонта впереди. Радуйся, капитан!
Радоваться не хотелось. Наоборот. Тулаев подумал о равнодушии океана к большим и малым человеческим бедам, о его затаенном коварстве, о жертвах, которые обрели вечный покой в прохладной бездонной синеве. Беспричинная тревога добралась до сердца и сжала его недобрым предчувствием. Зазвонил телефон. Тулаев вздрогнул и снял трубку. Из нее послышался деликатно приглушенный бас четвертого помощника Максакова:
— Иван Карпович, вы не отдыхаете? К вам можно?
— Можно, — ответил Тулаев, хотя предпочел бы обойтись без визитеров. Утешало одно: Максакову с шестнадцати на вахту, разговор обещал быть непродолжительным.
Максаков принес на подпись судовые роли для порта выгрузки.
«Ого! Вот это оперативность! До Ростока еще топать и топать», — подумал капитан.
Подписывая бумаги, он обратил внимание на осторожное дыхание четвертого помощника над ухом и понял, что предстоит разговор. Судовые роли — повод, демонстрация трудолюбия.
— Иван Карпович, не пора ли Фадея Фадеевича в третьи помощники перевести? — забирая бумаги, прогудел Максаков.
Еще не до конца веря в возможность такого нахальства, Тулаев наивно спросил:
